Исчезнувшие близнецы - Страница 12

– Давайте говорить откровенно, – вмешался отец. – Вы не позволите нам вернуться. Разрешите собрать вещи.

– Das ist genug! – закричал немец. – Wir gehen.

Вновь повисло молчание. А потом я услышала мамин крик:

– Остановитесь! Рука! Мне больно!

– Оставьте ее в покое, – вступился отец, и я услышала, как он охнул – должно быть, его ударили под дых или он упал на пол.

И снова взмолилась мама:

– Прекратите! Ему нужно инвалидное кресло. Он не ходит.

– В таком случае, пусть ползет, – приказал немец. – В машине нет места для инвалидного кресла.

– Она же сказала, что он не ходит! – возмутился отец. – Да что с вами?!

Милош расплакался, и я услышала мамин крик:

– Прекратите его тащить! Это же ребенок!

– Я уже сказал: никаких колясок! Он или идет, или умрет.

– Я понесу его, понесу. Оставьте его, – попросил отец. – Не плачь, мой маленький…

– Где остальные? Девчонка?

– Ее здесь нет. Моя дочь в школе в Люблине. Она здесь не живет.

– Ха-ха! Вы, евреи, хоть когда-нибудь говорите правду? Все еврейские средние и старшие школы закрыты.

Он отдал лающий приказ обыскать дом. Я слышала, как солдаты ходят по дому, как открываются двери. Слышала топот сапог на лестнице. И была уверена, что они идут за мной. Меня обязательно найдут, стащат с чердака, и одному Богу известно, как меня накажут за то, что я пряталась. Я сидела, не двигаясь и почти не дыша. Они открыли дверь в кладовку и порылись в ней всего в полуметре подо мной. А потом отправились дальше.

– Es gibt niemand hier, – доложили они.

Казалось, что прошла целая вечность, но через несколько минут все ушли: немцы, мама, отец, Милош…

Лена достала из сумочки вышитый носовой платочек и промокнула глаза.

– Мне очень жаль, – сказала Кэтрин.

Лена кивнула:

– Это было очень давно, но все же…

– Они были прямо под вами, обыскивали кладовую и не заметили дверь на чердак? – удивился Лиам.

– У нас был очень маленький чердак – даже чердаком его не назовешь, просто небольшое пространство над вторым этажом, – настолько маленький, что даже нельзя было встать в полный рост. Там и двери не было, только деревянная панель в потолке, меньше метра шириной, в маминой кладовой. Просто кусок клееной фанеры, которую нужно было отодвинуть в сторону, чтобы пролезть наверх. Если не знать, что там лаз, никогда не догадаешься. К тому же вход прикрывали мамины шляпные коробки на верхней полке.

– А как же вы забрались туда без лестницы? – удивился Лиам.

– В кладовке были полки, на которых стояли туфли и сумки. Взбираться было легко – хватаешься за брус и карабкаешься по полкам. Я много раз такое проделывала. Это была своего рода лестница в потайное место, где можно спрятаться.

Наступила ночь, а моя семья так и не вернулась, и я подозревала, что отец оказался прав: они сюда больше не вернутся. Конечно, я не знала, что с ними произошло, и пыталась не вешать нос. Мне кажется, что если бы я позволила себе поверить, что их куда-то выслали или убили, то впала бы в панику. Я изо всех сил цеплялась за надежду, что скоро мы снова будем вместе. Только так я смогла выстоять.

Помню свою первую ночь в одиночестве. Я свернулась калачиком, но не сомкнула глаз и бóльшую часть ночи проплакала. Я была напугана тем, что осталась одна, боялась тех, кто забрал моих родных, меня страшила неизвестность… Я лежала на чердаке, прислушиваясь к тишине. Жутко! В нашем доме никогда не было такой гробовой тишины. Простые звуки повседневной жизни: шаги в коридоре, кипящая на плите кастрюля, льющаяся в душе вода, Милош, играющий гаммы, скрип двери – шумы дома, в котором живут люди. В тот день здесь царила гробовая тишина – только вой ветра за окном и прыжки белки по крыше.

Мне очень хотелось есть и пить, но я боялась спускаться и решила дождаться, пока снова стемнеет. Был март, и солнце раньше шести не садилось. Но потом голод стал нестерпимым, захотелось в туалет. Я тихонько отодвинула панель и спустилась в кладовку.

Дом тонул в темноте – ни одна лампочка не горела. Я спустилась по лестнице, прижимаясь к стене, чтобы меня нельзя было заметить с улицы через окно. Сначала воспользовалась ванной, потом решила заглянуть в кухню. По гостиной метались тени, и я боялась, что кто-то с улицы может меня увидеть, поэтому передвигалась чуть ли не ползком.

Посреди гостиной я наткнулась на «мазерати» Милоша. Коляска была разбита и погнута, как будто один из этих ублюдков раздавил ее. На полу валялась туфля Милоша. Меня словно под дых ударили. Они выволокли его из дому в одной туфле. Бедный малыш! Я села и расплакалась.

– Почему люди так жестоки? – Лена посмотрела на Кэтрин. – Семьдесят лет прошло, а я до сих пор не получила ответа.

– Его не знает никто, – ответила та.

– Мне так хотелось выбежать из дому и разыскать свою семью, но… – Она пожала плечами и покачала головой, потом смахнула слезу. – В конце концов я попала в кухню. Нашла кусок курицы и немного молока в холодильнике и, сидя на полу, поела. Признаться, я набросилась на еду, как волк, потому что до смерти боялась, что в любую минуту может кто-нибудь войти. Потом положила в сумку немного еды, поставила банку молока и потащила все это наверх, как белка, которая готовит припасы.

На чердаке окон не было, только крошечная дырочка, щелочка где-то в сантиметр шириной, и каждую ночь я могла на несколько минут увидеть луну, а прижавшись к щелке, разглядеть звезды. Я разговаривала с ними. Спрашивала, где моя семья. Спрашивала, когда мне пробираться к Тарновским. Они так и не дали мне дельного совета.

На следующую ночь я опять решилась спуститься вниз – и в последующие ночи поступала так же. Но я больше не ползала. Я перестала беспокоиться, не услышит ли кто-нибудь, что спускают воду, хотя и пользовалась туалетом только глубокой ночью.